Шалти колонизаци — континентсен ҫӗрĕсене пурăнма вырнаçтарни тата ялхуҫалӑх тӗлӗшӗнчен хӑнӑхса ҫитни.
Хӗвеланӑҫ Европӑра XI—XIII ӗмӗр шалти массӑллӑ колонизаци халӑх ӳстерни ӳссе пынине пула пуян ҫӗр айӗнчи ҫӗрсене, вӑрмансене, шурлӑхсене ҫӗр ӗҫӗпе хӑнӑхса ҫитни палӑрчӗ. Унӑн ҫитӗнӗвӗ пӗтӗмӗшле туса кăларни ĕçӗсен ӳсӗмне кӑтартса парать.[1]
Паллӑ вырӑс историкӗ В. О. Ключевский Раççейĕн шалти колонизацине ҫӗршыв историйӗнчи тӗп фактор тесе шутланӑ: "Раҫҫей историйӗ — колонизациленекен ҫӗршыв историйӗ".[2].
Санкт-Петербургăн Европа университечĕн профессорĕ Сергей Абашин ССРП-н колониализмĕ çинчен тĕпĕ-йĕрĕпе каласа панă: "ССРП колониализм империйĕ пулнă шухăшĕ валли тата хирĕç, вăйлă аргументсем пур". Тĕрĕссипе, нумай çыхăнусен формисем колониаллă пулнă, анчах совет вăхăчĕнче колониализм çыхăнăвĕсем çеç мар, урăхлă элеменсемпе усă курнă" — вăл терĕ[3][4][5].
Хăшпĕр хальхи тĕпчевçĕсем (А. Эткинд, Д. Уффельман тата ыттисем) экономикаллă мар, анчах шухăш-менталлă Раççейри шалти колонизаци енне çинчен каласа параççĕ. Импери центрĕпе перифери хушшинчи антоганизм çыхăнăвĕсем çинчен, халăхпа влаç хушшинчи пĕр-пĕрне çыхăнусем йытусене пăхса тухаççĕ. Шалти империллĕ колонизаципе центр периферие "çутçанталăклă" та тискер вырăнне шутланать, ăна культуризацилемелле те цивилизацилесе улăштармалла. Революцие кунта, шалти колонизацие хирĕçӳ пекех тытăнса пăхма пулать, çапах та часах унăн çĕнĕ этапĕ пуçланă — совет колонизацийĕ.
А. Эткинд ҫырать:
Колонизация всегда имеет две стороны: активную и пассивную; сторону, которая завоевывает, эксплуатирует и извлекает выгоды, и сторону, которая страдает, терпит и восстает. Но культурная дистанция между метрополией и колонией не всегда совпадает с этнической дистанцией между ними. Интересующая нас ситуация находится как раз в точке перехода от аграрного общества к индустриальному. Для аграрных обществ, каковым Россия была до Петра и в огромной степени оставалась после него, главные различия строятся между культурами правителей и народа — лингвистические, этнические, религиозные, даже сексуальные. Индустриализация рождает национализм как «бракосочетание между государством и культурой», результат их взаимотяготения и приведения в соответствие. Национализация аграрной культуры, многократно разделенной на классы, провинции, общины, диалекты, сословия, секты, всегда есть самоколонизация: народ превращается в нацию, крестьяне во французов. Процесс идет из столиц к границам, останавливаясь лишь там, где он сталкивается со встречным процессом равной силы. Особенностью России была лишь её географическая протяжённость и недонаселённость, затруднявшая передвижение людей и символов, а также особая конфигурация культурных признаков, подлежащих перемешиванию. Первостепенным фактором оставалась культурная дистанция между высшими и низшими классами, унаследованная от аграрного общества. Два мира (государство и сельскую общину) разделяла пропасть, но все ресурсы государства, финансовые и людские, поступали из общин. Коммуникация между ними если была возможна, то оказывалась искаженной, рискованной и ограниченной.[6]